Текст книги «Черная с серебром»
Автор книги: Илья Плохих
Жанр: Поэзия, Поэзия и Драматургия
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]
Илья Плохих
Чёрная с серебром
поэта Любовь Молоденкову
за участие в издании этой книги
За дальним полем
Водохранилища смотритель
Водохранилища смотритель
спускает лодку утром рано,
восходит солнце, неба житель,
и над водой клубы тумана.
Мотор пока молчит, ни нотки,
пускай сперва согреют вёсла.
Уже не лето, в его лодке
на дне за ночь вода замёрзла.
Водохранилища смотритель
зуд славный чувствует в плече,
и нитей крепче нет, чем нити
в его брезентовом плаще.
Средь общего непостоянства
идей, людей и обязательств
хранит он водные богатства
от незаконных посягательств.
И силуэт его как глыба.
Он никогда сетей не вяжет.
Он знает, где какая рыба,
но никому о том не скажет.
Пролётное
«Сухой репей – невыбритый мужчина…»
Прицеп, контейнер, трейлер, фура, тара…
И на стекле стекание росы
под гул перемещения товара
по трассам среднерусской полосы.
Ещё неделя-две – придёт предзимье.
Звенят на ветке несколько монет.
А знаешь что, торговля, привези мне
чего-нибудь из пролетевших лет.
О чём не передумаешь дорогой.
По сторонам сквозь неба серый лик
внимает зовам родины далёкой
сухой инопланетный борщевик.
Плыть, отгребая рукой шугу…
Плыть, отгребая рукой шугу,
якобы на потом,
ловко отжавшись (ого, могу!),
выбраться на понтон,
взглядом окинуть причал, буйки,
остовы камышей,
то, как степенные рыбаки
ждут на крючки ершей,
галку, застывшую в небесах,
полупрозрачный лес,
так и стоять там в одних трусах
или совсем уж без.
Я люблю разговоры в бригаде своей…
Я люблю разговоры в бригаде своей:
кто вчера, с кем, чего, сколько грамм,
о реакции жён, об оценках детей,
содержанье вечерних программ,
о плодовых деревьях, прививках, сортах,
о мудрёном сложенье печей,
о цене на бензин, стоп-огнях, тормозах
и о тысяче прочих вещей.
Я прошёл курс вязанья рыбацких узлов,
посвящён был в приметы погоды,
я узнал о вредителях наших садов,
о нарезке пыжей для охоты.
Мне на редкость спокойно от этих речей,
мне целительны их обороты.
Я люблю разговоры в бригаде своей.
А ещё я люблю анекдоты.
Средь полуутра-полуночи…
Средь полуутра-полуночи,
какой-то неконтинентальной,
как старый опытный рабочий,
иду на зов завода дальний
вразрез движенью струй и капель,
сквозь взвесь холодного тумана.
Худой старик в плаще и шляпе
выгуливает добермана.
Нас всех чуть свет упрямо гонит
нужда в промозглое ненастье.
Киваю на ходу: «Good morning».
Старик мне отвечает: «Здрасьте».
Переулки
Вместе с осенью иду в переулки,
завершая годовые скитанья.
В лужи падают куски штукатурки —
так положено в сезон увяданья.
Видно годы в наслоеньях извёстки.
Брошен прочий мусор времени в кучи.
И летят через дворы отголоски
пенья двери не железной, скрипучи.
Оставляя большаки и проспекты,
где тревога голосит безголосо,
и в заботах за дымком сигареты
не увидеть ничего дальше носа,
вместе с осенью иду в переулки.
Как ни жали их, круша, год за годом,
здесь шаги ещё по-прежнему гулки,
и куда-то выход есть чёрным ходом.
Из октября вдогонку лету…
Из октября вдогонку лету,
чураясь нашей суеты,
летела музыка по свету.
Склонялись поздние цветы.
Навстречу медленно качалось
бельё, развешенное влажно.
Она летела, но не мчалась.
Какая музыка – не важно.
Расставшись с нотными листами,
душой, покинувшею тело,
почти неслышная местами
по свету музыка летела.
Перемешавшись с первым снегом,
меланхолично и устало
она опала в сквере пегом.
И этой музыки не стало
Большая Медведица
Сквозь плавный лёт гулёны-месяца
светила дальние дрожат,
когда зовёт домой медведица
своих сбежавших медвежат.
Печален звук, который создали
её несчастные бока.
На животе большими звёздами
мерцают капли молока.
Грядёт зима. На небе сполохи.
Болит душа в такую ночь.
Куда пропали эти олухи?
Неужто нечем ей помочь?
Груздь впитал в себя всю грусть…
Груздь впитал в себя всю грусть
прошлогодних воскресений,
просветлённый лес осенний
заучивши наизусть:
птиц уже скупую речь,
веток ветхие одежды,
листьев скудные надежды
на возможность новых встреч.
В наши зимние пиры
груздь свои привносит нотки.
В нём причина, а не в водке
зачастившей к нам хандры.
За дальним полем над перелеском…
За дальним полем над перелеском
зима расправит седые крылья,
наполнит воздух их ясным всплеском,
стеклянным блеском, морозной пылью.
И мы, студёным дыша привольем,
сдержать не сможем суровой дрожи.
Как будто полем жлобы с дрекольем
бегут к нам, скорчив рябые рожи.
Когда вода соседнего пруда…
Когда вода соседнего пруда
однажды вдруг становится тверда,
там ночью можно видеть господина,
что грудью ударяется об лёд
и, телом вжавшись, жалобно зовёт
кого-то странным именем Ундина.
Сквозь замороженные стёкла…
«И ты печальная сидела»
Сквозь замороженные стёкла
водой сочился лунный свет.
Уже давно варилась свёкла
на новогодний винегрет.
Отчасти заменяя лампу,
цвела плита нездешним цветом.
Лизал испачканную лапу
пушистый кот под табуретом.
Опять припомнились мечты.
За стенкой муж храпел на ложе.
Из крана капало. И ты
печальная сидела тоже.
В городе валенки подорожали…
В городе валенки подорожали.
В городе всюду позёмка струится.
В городе, кутаясь в рваные шали,
бродит большая и серая птица.
Жгучесть она ледяную вдыхает,
а выдыхает, с парком, укоризну.
Мало кто в наших краях одобряет
вечную склонность её к пессимизму.
Может, конечно, и нам веселиться
как-то особенно нечему. В общем,
бродит по нашему городу птица.
Очень большая. И серая очень.
В такой мороз и письма не идут…
В такой мороз и письма не идут:
свернул ямщик куда-нибудь с дороги,
сидит и пьёт в какой-нибудь берлоге,
и наплевать ему, что письма ждут.
И как-то не волнует подлеца,
что кто-нибудь уже почтовый ящик
припадочно сломал легко, как хрящик,
и зашвырнул в созвездие Стрельца.
Барометры вещают – ясно…
«Н. Гоголь глядит свысока…»
Барометры вещают – ясно.
Сюда пришёл антициклон.
И стало холодно ужасно,
и тихо, и со всех сторон
остолбеневшие, как змеи,
которых дудочкой индус
заклял, дымы из труб деревни
повылезли, таят укус.
И солнце краешком, транзитно,
под очень небольшим углом
скользит, и градусник не видно
за замороженным стеклом.
Занятья отменили в школе —
у телевизоров сидим.
Учитель Клим Кузьмич доволен:
он любит в школе быть один.
Подбросив в печь ещё поленьев,
подходит к полке, наугад
с неё берёт: И. С. Тургенев.
Ему учитель очень рад.
Издалека
Помнишь, как-то на реке
в пара облаке-дымке
опустившись на колени
и бока худые, в пене,
надувая до овала,
лошадь воду целовала?
Так же истово, до дрожи
я тебя целую тоже
из заснеженной глуши.
До свидания. Пиши.
Я дворник, вот моя лопата…
Я дворник, вот моя лопата.
Вот телогрейка. Видишь, вата
видна в её глубоких ранах.
Есть у меня крупа в карманах,
поскольку я зиме плачу
пшеном, заботой о синицах
за ёлки праздничной свечу,
за иней на твоих ресницах.
Под ногами ледяная корка…
Под ногами ледяная корка.
Поздний вечер. Вьюга. Стужа. Вторник.
Девушка стучится в двери морга,
рыжий санитар – её любовник.
Рыжий санитар в халате белом
занят у стола привычным делом,
как хирург, корпит над бренным телом
(в это время девушка стучит).
Сквозь больные завыванья вьюги
санитар услышит эти звуки,
санитар помоет быстро руки
и на зов любимой поспешит.
А потом разбавит спирт водою,
а потом из шкафа вынет снедь,
огненной, как лев, тряся главою,
очень задушевно будет петь.
Девушка пожмёт в порыве руку
санитару, за талант воздав.
Станет тот ласкать свою подругу
на кушетке с надписью «Минздрав».
Под ногами ледяная корка.
Поздний вечер. Вьюга. Стужа. Вторник.
Девушка стучится в двери морга,
рыжий санитар – её любовник.
Я иду своей дорогой мимо,
и тревожит мысль одна уколом, —
что и мне холодным, молчаливым
быть придётся встречи их декором.
Там кто– о смеётся и плачет…
Там кто–то смеётся и плачет
в чернушной теснине трубы.
В том плаче понурые клячи
на трактах считают столбы,
а в смехе краснеют носами
косые разбойничьи рожи.
Там кто-то смеётся над нами,
и мёрзлые слёзы на коже
сковали стеклянной коростой
чумазый румянец, с пожарищ.
Тебя я наслушался вдосталь,
ночных кочегаров товарищ.
В полях буранчиковым мелом…
«Я последний поэт деревни…»
В полях буранчиковым мелом
укрыты залежи овса,
и, очень жёлтая на белом,
мышкует ушлая лиса.
Мужик в натопленной квартире,
превозмогая тяжесть век,
читает детям: «Жили-были…»,
и те затылки чешут: «Эк!»
Поэт, подвыпивший, намедни
к безумной ярости собак
орал: «Последний я! Последний!»
на всю деревню, как дурак,
и со двора метался в сени
в напрасных поисках ремня.
Нет, это вовсе не Есенин.
И, разумеется, не я.
Рыбаков унесло на льдине…
Рыбаков унесло на льдине.
Пришлось вызывать вертолёт.
Им битый час твердили
больше не лезть на лёд.
Но утром история та же:
рыбаков унесло на льдине.
Снова спасли (а как же?!),
снова предупредили.
Уже через сутки в отряд
опять с побережья тревога.
«Спасите людей, – говорят, —
во имя Господа Бога!»
Спасли и на этот раз,
выгрузили на берег,
объясняли: «Полёта час
стоит огромных денег.
Кроме того, у спасателей
много другой работы.
В общем, к такой-то матери
ваши коловороты!»
Те зареклись: «Не будем!»
«Вот, – говорят, – морока!»
Век, мол, не позабудем
этакого урока.
Мол, благодарны власти,
чудом пришло спасенье.
А в голове – про снасти
(завтра-то воскресенье).
Север
Как-то согрел
тем, что о лете
прошелестел,
солнечный ветер.
Сквозь крупяную муть
северных танцев
ветер донёс чуть-чуть
запах протуберанцев.
Цедит его сквозь нос
в чуткой затяжке
самый бывалый пес
в нашей упряжке,
долго молчит, потом
чешет за ýхом,
слушая перезвон
льдинок под брюхом,
и сообщает весть
прочим собакам:
«Скоро тепло и здесь
станет, аднака».
Песня
Бывает в дни весенние:
эскадрой на юга
уходят льды последние,
последняя шуга.
И в дымке различается,
что взмахами руки
к нам кто-то обращается
с той стороны реки.
Заброшены слободкою
обычные дела,
и каждый занят лодкою,
кипит в ведре смола.
А в дымке различается,
что взмахами руки
к нам кто-то обращается
с той стороны реки.
И слишком ясно грезится
от пристани стезя,
ведь очень нужно встретиться,
не встретиться – нельзя.
Ведь в дымке различается,
что взмахами руки
к нам кто-то обращается
с той стороны реки.
Циолковский
Кто-то долго бубнил в жестяную трубу:
«Бу-бу-бу, бу-бу-бу, бу-бу-бу, бу-бу-бу…
Расстоянья чудовищны, сроки немыслимы.
А давайте о космосе зряшные мысли мы
переменим на мысли прекрасно-реальные
и придумаем, скажем, машины стиральные,
от унылых трудов оградим человека.
И практичные граждане нового века
обязательно вспомнят про наши старания.
А про звёзды не вспомнят, что ясно заранее».
…По Оке проплывала последняя льдина.
Гость смотрел, проходя, на окно мезонина.
А хозяин – опять в мастерскую под крышу,
повторяя: «Простите, но я плохо слышу».
Между Сендегой и Томшей
Расплескался возле ног одуванчиков желток…
Расплескался возле ног
одуванчиков желток.
Дребезжанья ловит ухо
мельтешащих пчёл и ос.
Я слыву эстетом нюха.
Я имею чуткий нос.
Чудный зверь на задних лапах
из породы городской,
я пришёл сюда на запах!
Как сомнамбула какой.
Среди дремучих темнохвойных…
Темнохвойные лишайниково-мховые леса
Среди дремучих темнохвойных
лесов лишайниково-мховых,
для нас чужих и незнакомых,
изба на ножках курьих, стройных.
Изба на жёсткой хвое рыжей
при разности зимы и лета
всегда защищена от света
еловых лап тяжёлой крышей.
Над перекошенною дверью
облезлые рога оленьи,
при всяком ветра дуновенье
она скрипит щемящей трелью.
И если вы в неё войдёте,
дав дань натуре любопытной,
средь всякой утвари нехитрой
легко сковороду найдёте:
большая, медная, литая,
она начищена до блеска,
стоит в углу, у печки, веско,
маняще, матово мерцая.
Пройдя с опаскою, неслышно,
записку на столе прочтите:
«Хозяйка ненадолго вышла.
У ей к вам просьба: подождите…»
Иван–чай
Среди летних дорог
иногда под дымок
и колёс вековую пластинку
островком невзначай
проплывёт иван-чай,
в чай дорожный мешая горчинку.
И уже через миг
нас ведут напрямик —
пусть дорога уносится дальше —
прямо в память мосты —
луговые цветы
за вагонным окошком,
как раньше.
Эти встречи редки.
Обгоняя гудки,
мы надолго теряемся где-то.
И цветы всякий раз
тихо смотрят на нас
с колокольни короткого лета.
Бутень и сныть
Приезжай – будет много открытий.
Нам найдётся, о чём говорить.
Отличается бутень от сныти,
как от дудника бутень и сныть.
Заполняют пустое пространство
борщевик да раскидистый вёх.
Приезжай. В это вольное царство
принимают любых выпивох.
Серп не жал, и коса не косила,
не свирепствовал триммер-упырь.
Красота эта – славная сила.
Атакует кудрявый купырь
шахты точек, когда-то ракетных,
позаброшенных в здешней тиши.
Красота эта – радость для бедных?
Не приедешь? Тогда не пиши.
Это – северное лето…
Это – северное лето.
Это – северные люди.
Никакого в нём секрета.
Никакой в них новой сути.
Так же склонно к скорой смуте
небо бледно-голубое.
Та же жизнь по амплитуде
от мольбы до мордобоя.
Берёза пуглива…
Берёза пуглива.
Берёза такая трусиха!
Жила бы счастливо,
но всюду ей чудится лихо.
Подует чуть резче,
и речка нахмурится рябью —
она уж трепещет,
кляня свою психику
бабью.
Смастерю-ка я шкатулку из капа…
Смастерю-ка я шкатулку из капа,
из берёзового чудо-нароста,
Кропотливо смастерю, не с нахрапа,
как бы ни было мне это непросто.
С пониманием текстуры и крапа,
всей природной красоты-красотищи
смастерю-ка я шкатулку из капа.
Для себя, а не продать чтоб за тысщи.
Не столяр, да и в резьбе ни бельмеса.
Только чувствую: должно получиться.
Результатом моего интереса
будет тонкая такая вещица.
И когда-нибудь насчет этой штуки
дочка скажет для меня дорогое:
«Золотые у отца, мама, руки.
Зря про них ты говорила другое».
Между Сендегой и Томшей
«Восшедший на запады…»
Между Сендегой и Томшей,
между Корбою и Мерой[1] 1
Названия рек в Костромской области.
[Закрыть]
мир объят насквозь промокшей
атмосферой, серой-серой.
Дробь по крышам, по железу.
Огороды – как трясина.
Я в нутро к тебе не лезу
на крыльце у магазина.
Встали на краю пучины,
два неспешных остолопа,
рассуждаем про причины
наступившего потопа.
Ты твердишь – американцы.
Я в ответ – китайский спутник.
Отряхнёт от капель пальцы
на крыльцо восшедший путник.
Он к нам – не без уваженья.
На ногах – сырые кеды.
Но не будет продолженья
оборвавшейся беседы.
Охотничьею сукою…
Охотничьею сукою
лесною стороной
хожу-брожу-аукаю,
переходя на вой.
Хожу-брожу, с гадюками
целуюсь возле нор,
с кикиморами-глюками
вступаю в разговор.
И странностью замеченной
слывёт среди зверья
тот факт, что человечиной
не пахнет от меня.
Ночью волк на светило молится…
Ночью волк на светило молится,
излагая заботы вслух.
И луна для него – как Троица.
К основному инстинкту глух,
волк рискует семьёй и логовом,
но нездешнему всякий раз
вновь поёт о своём, о волковом,
и с прицелом в иконостас,
не имея, как люди, рученек,
мордой тянется. И зане
всякий волчий святой и мученик
умиляется в вышине.
Вожатый
Меж кромками леса и поля зажатый,
опёрся на посох усталый вожатый.
Косматые щёки, косматые брови.
Одежда – простая, и нет на ней крови.
И взгляд его светел, и бор за ним сводчат.
Да только никто быть ведомым не хочет —
ни древние бабки, ни малые дети.
И мне говорили: «Постойте, не верьте!»,
заметив, что зову вожатого внемлю.
А может, и вправду вернуться в деревню?
Я всем там чужой, и душа моя рвана.
Но, может быть, рано? Может быть, рано.
У себя в Щелыкóве Островский любил
У себя в Щелыкóве[2] 2
Щелыково – усадьба А. Н. Островского близ Кинешмы.
[Закрыть] Островский любил
выпиливать лобзиком, удить на живца
и выпивать со столяром Иваном Соболевым,
но погрязал в литературной подёнщине:
строчил «на гора» либретто,
переводил комедии как соавтор – одну за одной…
Не дождавшись требуемого числа страниц,
из омута уходила заскучавшая щука.
Под грай устраивающихся на ночлег галок,
вдохновлённый закатом в Николо-Бережках,
друг-столяр допивал припасённую водку.
Фотография известной актрисы
зарекалась мечтать о вычурной рамке.
Он, вроде, и умер-то за работой…
Всё как водится – без бешеных денег.
Огонёк
Дела согнали или совесть,
звала родня издалека…
И вот уже купает поезд
багряно-серые бока
в ночных ветрах, его пьянящих.
Колёсный счёт диктует сны.
В окне черны луга, и чащи
по-настоящему черны.
Ни костерка, ни звёздной крошки.
Так пусто, что не по себе.
И вдруг – фонарик у сторожки
на покосившемся столбе.
Мелькнул – и снова тьма пустая.
Но ведь не так уж и далёк.
Столб, провод, лампочка простая.
А вот гляди-ка: огонёк.
За тучей слышен самолёт…
За тучей слышен самолёт.
За лесом – трасса.
Ты говоришь, что там живёт
другая раса.
Вчера в болото вмёрзла гать.
Кружатся хлопья.
Ты говоришь – им там плевать
на наши копья.
Ты говоришь, что там тепло,
что ты оттуда,
что наше время истекло —
не ждите чуда.
Напрягшись, слушаю камыш,
подобно зверю.
Ты снова что-то говоришь.
Но я не верю.
Дом – интернат
Чайка была в отчаянье…
Чайка была в отчаянье.
Море играло бликами.
Чайка его урчание
перекрывала гиками.
Было в них что-то нужное.
Было в них что-то важное.
Что-то не слишком южное.
Что-то совсем не пляжное.
Люди вращали лицами,
но от еды, от зноя ли
были они тупицами
и ничего не поняли.
Лорд Байрон смог поджечь два танка…
Лорд Байрон смог поджечь два танка
бутылками с горючей смесью.
Была отброшена атака,
война вернулась к равновесью.
Согрет обед в консервных банках.
Приполз храбрец из мёртвой зоны,
где на противника останках
ещё дымились комбинезоны,
принёс планшет с простой тетрадкой,
в которой, в вдохновенье тайном,
пехотный лейтенант украдкой
вчера писал: «Нет, я не Байрон…»
В братской могиле…
В братской могиле, третьим от края,
в пятом ряду лежу (сверху считая) —
не сплю.
Корень ползёт, развивается семя,
мутной рекою течёт мимо время —
смотрю.
Боже, никто не расслышит вовеки,
как я шепчу: «Опустите мне веки».
Завершив дела-дебаты на чужих полях…
Завершив дела-дебаты
на чужих полях,
в городок пришли солдаты,
все на костылях.
А за ними по дороге,
где-то не добит,
притащился пёс трёхногий,
тоже инвалид.
«Здравствуй, Рита-Маргарита, —
говорил солдат, —
не ругай, что без ноги-то,
я не виноват.
Всей кампании итоги
до того дрянны…
Даже этот пёс трёхногий —
инвалид войны».
Так они потом и жили:
он – лудил, паял.
Без штанины брюки шили
(лишний матерьял).
И во всём честном народе,
даже средь шпаны,
почитался пёс трёхногий —
инвалид войны.
21 февраля
«Как сладко умирать…
Лестницу, поскорее, давай лестницу. »
Совершенно обессилен
(пост, издержки ремесла),
Гоголь умер – новым стилем
двадцать первого числа.
Умер странно, умер нервно,
цепко чётки теребя,
мелом линию, наверно,
начертив вокруг себя.
Да, конечно, умер странно,
видно, чувствуя должок:
он молился непрестанно,
ночью рукописи сжёг.
В жёлтом доме на Никитском
зря двадцатого с утра
над больным, как по «Запискам…»,
изгалялись доктора.
Был консилиум бессилен
по незнанью, не со зла.
Гоголь умер – новым стилем
двадцать первого числа.
Жизнь и смерть его – загадка.
Пусть. Но я бы расспросил —
умиралось вправду ль сладко,
что за лестницу просил?
Комета 67Р
Пора поберечь бы душевные силы,
но в сердце застряла история эта.
Спускаемый зонд, героический «Филы»,
доставила к стылой комете «Розетта[3] 3
Аппарат «Розетта» был запущен в космическое пространство в 2004 году для изучения кометы 67P/ Чурюмова—Герасименко. Выйдя на заданную орбиту в 2014-м, «Розетта» отправила на поверхность кометы спускаемый зонд «Филы». Из-за неудачной посадки зонд не смог получать питание от солнечных батарей и выполнил свою миссию лишь частично. В 2016-м его официально признали «умершим». Позже и «Розетта» была умышленно направлена землянами для столкновения с кометой.
Доставила, чтобы оставить навеки
в районе с названием Агилкия.
(Казалось бы, где та комета – где греки,
но в космосе всюду причуды такие.)
И вот расставание – на автомате.
Легко и бесстрастно живут аппараты.
Он ей не сказал: «Не рыдай мене, мати».
Она ему вслед не кричала: «Куда ты?!»
Нам горя хватает, а боли – тем паче.
Так что же другая мне видится сценка?
Там плачет «Розетта». Весь мир с нею плачет,
включая Чурюмова с Герасименко.
С той стороны на луне есть кратер…
С той стороны на луне есть кратер,
названный в честь Пастера.
Там средь обломков комет и вмятин
тёмная есть пещера.
На фотоснимке её глазница
благ не сулит нисколько,
но почему-то мне поселиться
хочется в ней – и только.
На островах в океане племя:
все как один – рахиты.
Там я на дочку вождя-пигмея
тайно имею виды.
Из каннибалов хотя девица,
кожей черна, как ночка,
я почему-то хочу жениться
только на ней – и точка.
Так что имею два интереса,
вкупе – одну химеру,
что согласится со мной принцесса
в кратер лететь, в пещеру.
Пока он там бросает камни…
Пока он там бросает камни
в туч вереницы,
друг другу говорим кивками:
из психбольницы.
Мы заглаза спешим обидеть
его: дебильный.
И вряд ли захотим увидеть,
какой он сильный,
как он легко бросает камни
в туч вереницы.
Кричат и машут кулаками
оттуда птицы.
Только с виду был Крылов добр…
Только с виду был Крылов добр.
А на деле был Крылов злей.
Ядовитей был любых кобр,
не считая остальных змей.
Пусть язык его – сплошной троп,
только, как ни поверни, глядь:
у Крылова муравей – жлоб,
у Крылова стрекоза – бл..дь.
Зарисовка
На клумбе какает щенок,
по-взрослому сосредоточен.
Хозяйка мнёт в руке платок:
всё как-то трогательно очень.
Сотру слезу с небритой рожи —
и я расчувствовался тоже.
Крысе было плохо…
Крысе было плохо.
Крысу отравили.
Но она не сдохла,
животом по пыли
доползла до миски
с чистою водою.
Облегченье близким
было. Но горою
вдруг вошёл хозяин
и нашарил вилы.
Был бросок не зря им
сделан страшной силы
и достойным приза.
Содрогнулась рама —
так истошно крыса
провизжала: «Мама!»
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра — распространителя легального контента. Поддержите автора!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО «ЛитРес» (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.
Источник